А. Андреа заключает, что этноцентризм Иннокентия III располагал его смотреть с подозрительностью на любые церковные обычаи, которые отличались от латинской практики (с. 121). Однако из представленных исследователем источников явствует лишь то, что папа хотел ввести в греческий обряд помазание рукопологаемых в епископы и что он еще до своего восхождения на престол отрицательно отозвался об использовании квасного хлеба в литургии (с. 114, 120). Таким образом, Иннокентий III отнюдь не осуждал многочисленные другие особенности византийского обряда, признанного им на IV Латеранском соборе в 1215 г., и по сути так и не осуществил выраженное им в мае 1206 г. намерение ввести в греческих землях латинский обряд.
Рассматривая военные аспекты захвата Константинополя, Т. Колиас (Афинский университет) объясняет отсутствие подкреплений для столицы из провинции нехваткой времени (с. 128). Однако между свержением Алексея IV в конце января и штурмом города в апреле прошло более двух месяцев – время достаточное для получения помощи из других областей империи. Стремясь как-то объяснить действия Алексея V Мурцуфла, исследователь (вслед за Ч. Брандом) отказывается принимать на веру свидетельства Никиты Хониата и Жоффруа де Виллардуэна, согласно которым император вышел с войском за стены города уже после проникновения туда крестоносцев (с. 134). Взятие Константинополя историк в итоге объясняет превосходством венецианского флота над византийским и несоответствием предводителей греческой армии стоявшим перед ними задачам (с. 138). Между тем низкий боевой дух византийцев и их нежелание противостоять внешней угрозе должны в большей степени объясняться внутриполитическим положением страны с 1180 г., когда власть в ней переходила из рук в руки исключительно посредством переворотов, а правящая верхушка, согласно Хониату, была занята только обеспечением собственного благополучия.
Р. Макридес (Центр византийских, оттоманских и новогреческих исследований Бирмингемского университета) обращает внимание на близость сообщения о бегстве Алексея III из Константинополя в первоначальной версии “Истории” Никиты Хониата к соответствующему отрывку в труде Георгия Акрополита. Поскольку у обоих авторов бегство императора не приписано его трусости, исследовательница предполагает, что Алексей намеревался собрать силы в провинции и с их помощью вернуться к власти (с. 147-149).
X. Мальтезу (Греческий институт византийских и поствизантийских исследований в Венеции) прослеживает разные оценки Четвертого крестового похода в греческой историографии. Очевидец Никита Хониат объяснял нападение крестоносцев алчностью “латинян” и не усматривал в их действиях религиозного мотива, историк же XIX в. К. Папарригопулос писал о желании папы распространить свою власть на Восток. Эту точку зрения разделял С. Ламброс (с. 153-155). В XX в. К. Амантос указывал на неудачное географическое положение Византии как основную причину ее поражения в 1204 г., в то время как Д. Закитинос писал по тому же поводу о ее предшествующем пагубном социальном, экономическом и психологическом разрыве с Западом. Наконец, Н. Икономидис обращал внимание на распад империи уже при Ангелах и помещал разграбление Константинополя в один ряд со схожими событиями средневековья в других странах (с. 156-157).
Как отмечает в своем обзоре западной историографии Четвертого крестового похода М. Балар (Университет Париж-1, Сорбонна), внимание исследователей в большинстве случаев сосредоточено больше на причинах поворота похода на Константинополь, чем на его политических, экономических и культурных последствиях. Д. Келлер и Т. Мадден показали, что Венеция была больше заинтересована в Египте, чем в Византии, и что вплоть до февраля 1204 г. у крестоносцев не было плана захватить город. Противоположные утверждения С. Рансимена, Ч. Бранда и Д. Николя о вине венецианцев автор статьи признает бездоказательными (с. 161-164). Если Р. Лили и Н. Икономидис обратили внимание на причинную связь между политическим и экономическим упадком Византии в конце XII в. и ее падением в 1204 г., то X. Рошер, Дж. Джилл и В. Малечек показали ошибочность мнения М. Заборова, согласно которому на повороте похода на Константинополь настоял Иннокентий III (с. 164-167). В своей недавней книге Дж. Харрис рассматривает разграбление города как следствие византийской политики, направленной на сотрудничество с мусульманами и потому вызвавшей возмущение крестоносцев, обрушивших свой гнев на греков. Э. Катлер, впрочем, устанавливает, что большая часть византийских произведений искусства попала в Венецию лишь несколько поколений спустя после 1204 г. (с. 168-169).
На основе изучения книжных миниатюр Ф. Карофф (Библиотека Мазарини, Париж) приходит к выводу, что изображения Четвертого крестового похода крайне редки в средневековых латинских рукописях и, как правило, лишены характерных для времени и места деталей. Исследовательница объясняет это явление тем, что предприятие не было сочтено достаточно славным (с. 175, 178). Знаменательно, что разграбление города никогда не запечатлевалось в живописи (с. 181), тогда как династические столкновения в Византии и расправы над проигравшими в них находили отражение в изобразительном искусстве (с. 184). По мнению историка, тем самым миниатюристы намекали на незаконность византийской власти и старались смягчить плохое отношение зрителей к захвату крестоносцами христианской страны.
В статье об экономике латинского Константинополя Д. Якоби (Иерусалимский еврейский университет) отмечает ее скорое восстановление после 1204 г. (с. 197). Исключительно малое количество венецианских нотариальных документов о торговле на Черном море в 1204-1261 гг. исследователь объясняет гибелью многих записей (с. 200-202). Указывая на наличие “треугольной” торговой сети между Италией, Византией и Египтом, историк рассматривает содержание торговых договоров между Венецией, с одной стороны, и сельджуками и Никейской империей – с другой (с. 202-206). Автор приходит к выводу о подъеме константинопольской экономики в 1240-1250-е годы и объясняет развитие итальянской торговли на Черном море после 1261 г. предшествующим знакомством генуэзских и венецианских купцов с этим регионом (с. 212-213).
Отмечая, что события 1204 г. не сразу вызвали всеобщую скорбь византийцев, С. Морриссон (Центр изучения византийской истории и цивилизации, Париж) ставит вопрос о возможных положительных следствиях Четвертого крестового похода для греческого населения. Указав на переход византийской экономики в XII в. от “командной” к относительно свободной и на достижения ремесленного производства в разных областях (стекло, шелк, керамика), а также на грамотность населения, мореплавательное искусство, кредитно-денежную систему (с. 216-220), исследовательница склоняется к мнению о большей легкости налогового бремени в Романской империи по сравнению с предшествующим временем (с. 222-223). Другими следствиями завоевания она признает появление “некоторой демократии” вместе с утверждением городской автономии, развитие интеллектуальных связей с Западом, введение бухгалтерского учета (с. 224-225).
В свою очередь, подъем венецианского монетного дела в начале XIII в. автор предположительно объясняет прибытием греческих мастеров (с. 226227). С. Морриссон отмечает рост провинциальных городов и числа деревень после 1204 г., делая из последнего обстоятельства вывод о подъеме сельскохозяйственного производства (с. 228-229). Исследовательница, к сожалению, не уточняет, какими источниками оправдано ее заявление о более частых случаях проявления активности “определенного среднего класса” после латинского завоевания. Рост цен на землю и пшеницу в XIII в. позволяет автору сделать заключение о вероятном расширении возможностей для экспорта у византийских производителей (с. 232).
В статье о венецианском правлении на Крите X. Гаспарис (Институт византийских исследований Национального греческого исследовательского фонда) указывает на гибкость и тактичность новых властителей острова [“Благодаря гибкости (flexibility), приспосабливаемое™ (adaptability) и тактичности (tactfulness) Венеции организацию новой колонии в течение XIII в. можно хорошо охарактеризовать как успех (success)” (Urbs capta… P. 237).]. Венецианцы использовали византийское административное деление на Крите и, в отличие от своей политики на Ионических островах и на Юго-Западном Пелопоннесе, устранили греческих епископов, подчинив местное духовенство протопопу. Присвоив находившиеся ранее в распоряжении частных лиц общественные (public) и монастырские владения, они обеспечили рост пахотной и занятой виноградниками земли. Венецианское правление на Крите было также отмечено появлением новых греческих церквей и ростом городов (с. 240-245).
Прослеживая латинское господство на Эгейском море после 1204 г., М. Кумануди (Афинский университет) указывает на сложные взаимоотношения между Венецией и властвовавшими на Кикладах семействами Санудо и Гизи (с. 254-258), как и на поверхностное развитие феодализма на Тиносе и Миконосе (с. 259). По общему мнению историков, многие греки на Кикладах были очень рано включены в сословие феодалов (с. 264). Подъем храмового строительства в 1250-1270-е годы исследовательница связывает с пробуждением религиозного сознания после возвращения Константинополя в 1261 г. и с противодействием Лионской унии в 1274 г. (с. 265).
В статье о Сербии и прилегающих областях после Четвертого крестового похода Л. Максимович (Белградский философский факультет) отмечает; что уже к началу XIII в. выявились две важные для страны особенности. Во-первых, Сербию отличало противоречие между восприятием в ней византийских моделей и ее антивизантийской политикой; во-вторых, политическое единство страны не соответствовало установившейся в ней неоднородной церковной организации (с. 271-273). По мнению исследователя, прозападная ориентация Сербии не была следствием падения Византии, поскольку она проявилась еще до 1204 г. (с. 277). Как показал историк, идеологическое и политическое основание сербской власти и после этой даты оставалось верным византийской традиции (с. 281). Согласно автору, Четвертый крестовый поход не вызвал в стране никаких новых “процессов”, т.е: существенных идейных сдвигов, которые бы уже не наметились в более ранее время (с. 282).
Рассматривая черноморский регион до и после латинского завоевания Константинополя, С.П. Карпов (Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова) предположительно объясняет отсутствие там венецианских торговых факторий в 1204-1261 гг. нехваткой у республики денежных и человеческих ресурсов (с. 285). Не давая ссылок на источники, исследователь пишет о плохих отношениях “римско-католических” монастырей с греческим клиром и о попытках заменить верхушку греческого духовенства латинским в итальянских владениях на берегах Черного моря (с. 287). Историк предположительно определяет причины того, почему правившие в Трапезунде Великие Комнины почитали как своих покровителей свв. Георгия и Елевферия, но не жившего в той же области св. Феодора Гавру (с. 288-289). Автор полагает, что предоставленные трапезундской митрополии в 1260 г. привилегии не соответствовали ни 28 канону IV Вселенского собора, ни сложившейся уже к X в. практике, однако находились в русле церковной политики Никейской империи (с. 290-291).
В статье о византийской идеологической реакции на латинское завоевание Константинополя Д. Ангелов (Западный Мичиганский и Бирмингемский университеты) отмечает исчезновение в канцелярии Никейской империи принятого ранее “иератического” письма, замену торжественных хрисовулов более скромными простагмами, появление в документах клятв императора соблюдать данные им привилегии (с. 295-296). Идея отвоевания Константинополя сочеталась, как полагает автор, в Никейской империи с представлениями о “святой войне” и с отпущением грехов сражающимся с завоевателями (с. 296-298).
Это же время, согласно исследователю, ознаменовалось и образованием элементов эллинского “протонационализма” (с. 299-303). Указывая, что понятие γραικοί стало нередким в качестве самообозначения византийцев после 1204 г., историк относит его “возвращение” в употребление к непосредственно предшествующим 1204 г. десятилетиям, но в подтверждение этого тезиса приводит лишь “Священное оружехранилище” Андроника Каматира (с. 300-301, примеч. 44). Между тем этот термин использовался в указанном смысле уже в начале XII в. Евстратием Никейским и Николаем Музалоном, а несколько позже Никитой Маронейцем [См.: Бармин A.B. Указ. соч. С. 8.]. Наконец, отличительной чертой самосознания знати Никейской империи автор считает ее отказ от некоторых аристократических ценностей, а именно меньшее внимание к императорской семье и к понятию “благородства” (ευγένεια), как такового (с. 303-305).
После возвращения Константинополя в 1261 г., как указывает Д. Ангелов, в практику императорской канцелярии и дворцового быта вновь входят хрисовулы, триумфы и ежегодные панегирики в честь императора, но исчезает распространенный ранее в никейском обществе дух воинственности (с. 305-306). При сохранении тяготения к “протонационализму” эллинизм слабеет на официальном уровне, и постепенно возрождается приверженность аристократическому идеалу. Самое же заметное следствие событий 1204 г. в сфере имперской идеологии исследователь усматривает в возросшем значении Церкви и духовенства при обосновании прав на обладание императорской властью (с. 306-309). В целом же, по мнению историка, Четвертый крестовый поход “отрезвил” византийскую политическую идеологию. Пережитые ею в Никее изменения явились своего рода ответом не только на падение Константинополя, но в какой-то мере и на византийскую модель правления XII в. (с. 310).
Прослеживая политическую идеологию правящих верхов Эпирского государства, А. Ставриду-Зафрака (Аристотелевский Фессалоникский университет) подчеркивает важность того известного историкам обстоятельства, что ни Михаил I, ни Феодор (Дуки Комнины) не носили титул деспота (с. 316-317). Как показывает исследовательница, к последнему из них определения “святой” и “помазанник” прилагались еще до его помазания и венчания (с. 319-320). При этом церковные деятели Эпира Димитрий Хоматиан и Иоанн Апокавк считали Византийскую империю потерянной навсегда после падения Константинополя (с. 322).
В самом начале своей статьи о “распределении” византийских реликвий после 1204 г. М. Барбер (Редингский университет) оговаривает, что народное сознание на Западе связывало латинские государства на территории Византии скорее с региональными и групповыми интересами, чем с “делом латинского христианства” как целого (с. 325). Как показывает исследователь, появление в тех или иных храмах Запада новых, вывезенных с византийских территорий реликвий превращало эти храмы в паломнические центры, что, в свою очередь, способствовало также и развитию местных экономик (с. 330-331). Поскольку приток византийских реликвий пришелся на время, когда с невиданным прежде размахом строились новые и перестраивались уже существующие храмы, их планировки претерпели существенные изменения (с. 333).
Согласно историку, папам не удалось убедить свою паству в том, что завоевание Константинополя и Афин было частью божественного замысла. Именно в этом обстоятельстве население Запада находило дополнительную основу для сопротивления налоговым поборам властей в поддержку Романской империи. Тогда же, по мнению автора, “благочестивые расхитители” смогли представить перемещение реликвий с Востока на Запад как одобренное Богом, ссылаясь на чудеса, происходящие в новых местах их хранения (с. 332-333).
Рассматривая связь между альбигойским крестовым походом и Романской империей, Б. Гамильтон (Ноттингемский университет) подвергает сомнению суждение, согласно которому направленный против богомилов “Синодик” болгарского царя Борила 1211 г. был создан под влиянием Иннокентия III (с. 337). Как показывает исследователь, хотя некоторым западным клирикам в XII в. было известно о связях катаров с Византией и Балканами, ничто не позволяет полагать, будто бы упомянутый папа знал о существовании богомилов (с. 338). Утверждая, что папство лишь с Григория IX (1227-1241) представляется осведомленным о существовании катаров в “византийском содружестве”, историк упускает из виду описанное им перед этим сообщение от 1223 г. кардинала Конрада Портского о катарах на Балканах и ответ ему Гонория III (1216-1227). По мнению автора, отсутствие интереса к истории ереси и недостаточная связь между римской курией и инквизиторами вели к тому, что папство считало Романскую империю свободной от ересей, что, в свою очередь, и позволяло им там утверждаться и распространяться (с. 343).
Прослеживая усилия пап к объединению церквей после Четвертого крестового похода, пергамский митрополит Иоанн Зизиулас (Афинская академия) упрощает, как представляется, положение дел, огульно приписывая христианскому Западу количественное, а Востоку качественное понимание “кафоличности” Церкви (с. 345) [Об этом см.: Congar Y. Chrétiens désunis. P., 1937. P. 115-117.]. Нельзя согласиться с утверждением автора, согласно которому крестовые походы вдохновлялись идеей объединения христианского мира (с. 346), поскольку их целью было отвоевание св. земли у мусульман. Противопоставляя уже в связи с историей XI в. “православие” “римскому католицизму” (там же), пергамский митрополит применяет к средневековью терминологию, сложившуюся не раньше XVII в. Утверждение, что греки в 1096 г. приняли крестоносцев “как братьев” (там же), расходится с известиями о подстроенных Алексеем I Комнином нападениях на западное войско еще на Балканах [Recueil des historiens des croisades. Historiens occidentaux. Vol. 4. P. 152; Gesta francorum et aliorum hierusalymitanorum, p. 9. См. также: Lilie R.-J. Byzanz und die Kreuzfahrerstaaten. München, 1981. S. 7-9.]. Заявляя, будто избрание латинского иерусалимского патриарха в 1099 г. зажгло первый враждебный запал в отношениях между Востоком и Западом (там же), И. Зизиулас упускает из виду всю далеко не простую предшествующую историю отношений между римским и константинопольским престолами, в том числе взаимные анафемы времен Фотия и Михаила Кирулария.
Называя «неожиданной вспышкой “плюрализма”» допущение квасного хлеба и “теплоты” на Флорентийском соборе (с. 350), автор не принимает во внимание то обстоятельство, что эти литургические различия и ранее крайне редко вызывали неодобрение на Западе [Об этом см.: Бармин A.B. Указ. соч. С. 501. На Западе в XII-XIII вв. господствовало представление о том, что при отправлении византийского обряда вообще не добавляется вода в евхаристическую чашу [Avvakumov G. Die Entstehung des Unionsgedankens. Die lateinische Theologie des Hochmittelalters in der Auseinandersetzung mit dem Ritus der Ostkirche. B., 2002. S. 192-197).]. Утверждение, согласно которому попытки к объединению церквей в сущности не возобновлялись после Флорентийского собора вплоть до XX в. (с. 352), не соответствует действительности, поскольку именно подобного рода усилия привели к заключению Брестской, Ужгородской и прочих уний поместных церквей с римским престолом. Приписывая со ссылкой на мнение С. Рансимена западному богословию легализм и рационализм, а восточному мистику и апофатику (там же), пергамский митрополит игнорирует то обстоятельство, что легализм и рационализм в широкой мере присутствовали и в греческом христианстве, а мистика в западном. Мнение И. Зизиуласа, согласно которому об унии заботились только папы и византийские императоры (там же), опровергается деятельностью патриарха Иоанна Векка, митрополитов Виссариона Никейского и Исидора Киевского, Константина Мелитениота, Георгия Метохита и других сторонников объединения с римской церковью.
Из проведенного разбора очевидно, что в состав сборника включены статьи разного научного уровня. Работы столь известных исследователей, как А. Лайу, П. Магдалино и А. Андреа, вызывают больше вопросов и сомнений, чем тексты некоторых их менее именитых коллег. Ряд статей, написанных исследователями из Юго-Восточной Европы или происходящими из этого региона (X. Гаспариса, М. Кумануди, Л. Максимовича, Д. Ангелова), не уступает по уровню работам авторов из Западной и Восточной Европы, США и Израиля. Несмотря на недостатки тех или иных статей, книга Urbs capta дает достаточное представление как об утвердившихся к настоящему времени взглядах на связанные с латинским завоеванием Константинополя проблемы, так и об остающихся открытыми вопросах в этой области.
Рассмотрение книги позволяет ответить и на вопрос о том, насколько различия во взглядах исследователей на события 1204 г. связаны с возможными сочувствием или неприязнью по отношению к какой-либо из сторон, воевавших тогда друг с другом. Хотя Т. Колиас и выражает отрицательное отношение к завоевателям, обозначая их как “агрессоров” (с. 135), большинство авторов сборника воздерживается от нравственных оценок изучаемых ими явлений. Именно таков, к примеру, подход М. Кумануди, подробно рассматривающей обстоятельства латинского господства на островах Эгейского моря. Если отдельные исследователи и ставят вопрос о некоторых положительных следствиях похода, то делают они это по отношению либо к экономике Балкан (С. Морриссон), либо к Иерусалимскому королевству (Б. Кедар). Примерно таков же и подход X. Гаспариса, который никак не касается нравственной стороны завоевания крестоносцами Крита и высоко оценивает политику, проводившуюся там венецианскими властями. Почти все авторы сборника Urbs capta, далеки от того, чтобы делиться на партии в зависимости от своей готовности осуждать либо оправдывать действия той или иной стороны, воевавшей 800 лет тому назад.
Бармин A.B. кандидат исторических наук
