В распоряжении именно таких рыцарей оказывается храм Соломона, причем их приход противопоставляется Бернаром тому, что творилось в священном месте до этого. «Воистину, все великолепие первого храма состояло в бренном золоте и серебре, в полированных камнях и дорогих породах дерева», тогда как с появлением тамплиеров «очарование и милое, прелестное украшение нынешнего – религиозное рвение тех, кто его занимает, и их дисциплинированное поведение». Бог «наслаждается не блестящим мрамором, а великолепными достоинствами, и предпочитает чистые сердца позолоченным стенам». Предназначение же тамплиеров заключается в том, чтобы очистить Иерусалим от любой угрозы истинной вере, что в свою очередь Бернар сравнивает, в типичной для своего времени манере, с изгнанием из Храма торговцев и менял Христом. При этом лексика, используемая для описания этого изгнания, окрашена в крайне негативные цвета – Христос считает недостойным, чтобы молитвенный дом «был наводнен (insectari) подобным торгашеством» [См. примеры, которые Л. К. Литл приводит в своей книге, Religious Poverty and the Profit Economy in Medieval Europe (1978), 34.]. Еще более недопустимо для Святого места быть «оскверняемым» (pollui) язычниками, творящими «нечестивое и деспотическое беззаконие» (spurca et tyrannical rabie). В этом образе упадка и порчи ставится знак равенства между преходящей сущностью всего материального и скверной, несомой нечестивой верой.
Тем самым Бернар выказывает решительно негативное отношение к двум тенденциям, волновавшим мыслителей в XII веке: к увеличивающимся темпам экономического развития с одной стороны и к распространению языческих верований и еретических заблуждений, в которых многие видели бич христианства, – с другой [Сравните с C. Davies, “Sexual Taboos and Social Boundaries”, American Journal of Sociology, lxxxvii (1982), 1032-63.]. Более того, используя аналогию с изгнанием торговцев и менял из Храма, Бернар отводит ордену роль посредника в реформистских начинаниях, ведь еще последователи реформ Григория VII рассматривали этот эпизод из Библии как пример того, что воинствующая церковь может использовать силу против своих врагов ради собственного очищения [R.H. Rough, The Reformist Illuminations in the Gospels of Matilda, Countess of Tuscany (The Hague, 1973), особенно гл. 5.].
Появление ордена тамплиеров приносило и еще одну пользу. Поскольку вступление в него давало возможность тем, кто в мирской жизни были грешниками, «безбожными разбойниками, ворами-святотатцами, убийцами, лжесвидетелями и прелюбодеями», обрести спасение, то таким образом достигалась двойная выгода – Иерусалим получал «наиблагочестивейших защитников», а западный мир избавлялся от «жестоких притеснителей». Как видим, в этике крестоносцев тамплиерам вновь отводится центральное место. Один из наиболее известных отрывков речи Папы Урбана II, как она запечатлена у Фульхерия Шартрского, содержит следующий призыв: «Пусть выступят против неверных в бой те люди, которые привыкли воевать против своих единоверцев — христиан… Пусть станут ныне воинами Христовыми те, кто являлся раньше грабителями… Пусть те, кто наносил раньше вред и телу своему и душе, заслужат ныне двойную славу» [Fulcher of Сhartres, 66-7. Latin text, lib. I, cap. iii. 324.]. Великолепие и значимость Иерусалима привлекали каждого. Бернар пишет так: «Слушают острова, и внимают народы дальние. Стекаются они от востока и от запада, словно поток изобильный, несущий славу народам…». Эта идея нашла свое зрительное воплощение в скульптурной композиции, изображающей сцены Вознесения и Миссии апостолов и помещенной на притворе собора в Везле, куда в те времена стекалось издалека множество самых разных людей [A. Katzenellenbogen, “The Central Tympanum at Vézelay: Its Encyclopedic Meaning and its Relation to the First Crusade”, Art Bulletin, xxvi (1944), 141-51.]. Скульптурная композиция рассказывает о том, как апостолы распространили христианскую веру по всему свету. Однако одновременно она выступает и в качестве напоминания христианам о необходимости вновь возложить на себя эту миссию в виде Крестовых походов, потому что со времен апостолов шествие ислама во многом свело на нет их труды. Используя слова De Laude, Бог подверг Иерусалим атакам язычников с самого начала с той целью, чтобы храбрость сильных духом могла защитить его и тем стать для них путем к спасению. В этом контексте орден тамплиеров рассматривается в качестве средства, аккумулирующего наиболее мощную социальную энергию того времени, и служит как бы орудием Господа для исполнения Его замыслов.
Орден Храма как нельзя лучше подходил для этой роли, поскольку, как и в остальных новых монашеских орденах, возникших в первой половине XII столетия, его членами обычно становились зрелые люди, успевшие приобрести богатый жизненный опыт за стенами монастыря. Жан Леклерк, изучая эту особенность цистерцианских общин, сравнивает ее с жизнью бенедиктинских монахов, многие из которых становились послушниками в ранней юности, и не имели достаточного мирского опыта. Леклерк отмечает, что эта разница в психологии принципиальна, поскольку новые ордена старались специально приблизить свои проповеди и сочинения к мирскому опыту «грешников» с тем, чтобы привлечь их внимание и в дальнейшем обратить на путь истинный [J. Leclercq, Monks and Love in Twelfth-Century France (Oxford, 1979), chap. 2.]. Именно поэтому в подобных орденах происходил двусторонний процесс – с одной стороны миряне, попадая в монастырь, испытывали влияние монашеской жизни и среды, а с другой – приносили внутрь самого монастыря часть своего мирского опыта. В случае с орденом Храма, однако, добродетели, проповедуемые рыцарем-тамплиером, целиком представляли собой идеал рыцарского поведения с точки зрения церкви в XII веке.
Все это в скором времени нашло отражение в описаниях средневекового общества, оставленных двумя наиболее известными интеллектуалами середины XII века – Оттоном Фрейзингским и Иоанном Солсберийским – как мы убедимся на примерах из их работ. Оттон в своем произведении «О двух государствах», созданном между 1143 и 1147 годами, описывая настрой, царивший в начале XII века, сообщает: «Некоторые, ради Господа Христа нашего, отринув собственные интересы и решив, что недаром носят они рыцарские пояса, направились в Иерусалим и, все еще пребывая в скорби об утрате Креста Господня, начали новую войну против врагов Божьих, напоминая своим поведением и речами не солдат, но скорее монахов» [Otto, bishop of Freising, The Two Cities. A Chronicle of Universal History to the Year 1146 A.D., trans. C.C. Mierow (New York, 1966), 414-15. Latin text, Ottonis episcope Frisingensis Chronicon, ed. R. Wilmans, Mon. Gem. Hist., Script., xx (Hanover, 1868), 252-3.]. Текст Иоанна Солсберийского, который мы будем рассматривать, взят из его «Поликратика», завершенного в 1159 году. В рисуемой им картине общества, основанном на наиболее разумных началах, он в том числе касается и вопросов о задачах рыцарства и ношения оружия.
Какое же отношение к истинно праведному рыцарству имеют те, кого хоть и называют так, но кто не следует ни единому из предписаний, налагаемых принимаемой клятвой, и считает, что весь смысл воинской службы состоит в том, чтобы возводить хулу на священников, чтобы ни во что не ставить авторитет святой Церкви, чтобы заботиться о делах мирских и тем самым наносить вред царству Божьему, чтобы хвалиться и льстить самим себе лживыми комплиментами, походя на хвастливых солдат ко всеобщему смеху и веселью? А смелость их проявляется только лишь в угрозах мечами и словесных оскорблениях клирикам и безоружным. Но в чем же состоит долг истинно праведного рыцаря? В охране церкви, в борьбе с язычниками, в повиновении священнослужителям, в защите бедных, в усмирении земель, в готовности пролить свою кровь за братьев своих (как того требует от них клятва), в том, чтобы, если потребуется, пожертвовать своей жизнью [The Statesman’s Book of John Salisbury, trans. J. Dickinson (New York, 1963), 199. Latin text, Ioannis Saresberiensis Episcopi Carnotensis Policratici, ed. C.C. Webb, introd. P. McNulty (New York, 1979), II. 22-3.].
Этих принципов должно было держаться все рыцарское сословие, а не только тамплиеры, или даже рыцари, принимавшие участие в Крестовых походах. Небольшое сопоставление может проиллюстрировать данное утверждение. Профессор Саутерн предположил, что в определенных кругах рыцарский церемониал принял религиозный оттенок в промежутке между концом 1120-х – концом 1150-х годов [R.W. Southern, The Making of the Middle Ages ( 1953), 112-13.]. Этот факт, несомненно, находится в тесной связи с публичным признанием ордена тамплиеров. Когда в орден принимали нового рыцаря, он должен был произнести на латыни следующее: «И чтобы поданное мною прошение было удовлетворено, я принимаю обет послушания в присутствии моих братьев навеки и возлагаю свою руку под алтарь, освященный в честь Господа Всемогущего и Пресвятой Девы Марии и всех святых» [Régle, 167.]. Оставленное Иоанном Солсберийским описание «торжественного обычая», заключавшегося в подпоясывании участника церемонии рыцарским поясом, следует рассматривать именно в свете всего вышесказанного. Человек «торжественно направляется в церковь и возлагает свой меч на алтарь, будто принося священную жертву и публично принимая обет, и тем самым он посвящает себя службе алтарю, обещая Богу исправно исполнять мечом свой долг – долг беспрекословно нести возложенное на себя послушание» [John of Salisbury, 203-4. Latin text, II. 25. Подобные описания характерны не только для ученых латинских авторов. Связь между религиозной церемонией и процедурой посвящения в рыцари может быть найдена и в памятниках народной литературы последних десятилетий XII века, хотя и не является ее неотъемлемым компонентом. Например, в Cirart de Vienne par Bertrand de Bar-sur-Aube, ed. W. van Emden (Société des Anciens Textes Français) (Paris, 1977), II. 41-3, 2912, упоминается связь с религиозным церемониалом, но в I. 2359 эта связь отсутствует, поскольку посвящение в рыцари происходит на поле боя. В тексте отразились интересы баронов. Профессор Ван Эмден датирует его 1180-3 годами.].
Та роль, которую играли тамплиеры в распространении церковной идеологии на светское аристократическое общество, оказывается еще более значимой в свете того факта, что ко времени, когда Иоанн Солсберийский писал свой труд, духовенство уже на протяжении столетия пыталось выработать свод определенных этических правил для рыцарства. И все же мирская литература, представленная в основном эпическими песнями (chansons de geste), столь популярными в воинской среде того времени, не спешила поддаваться церковному влиянию [См. J. Flori, “La notion de Chevalerie dans les Chansons de Geste du XII siécle. Etude historique de vocabulaire”, Le Moyen Age, lxxxi (1975), 211-44. 407-45. Карта географического распространения подобных идей подтверждает тот тезис, что рыцарские ордена играли весьма важную роль в этом процессе. Восприятие свода рыцарских этических правил, изначально рассчитанного на французское рыцарство, в Брабанте, Лотарингии и Германии в целом следует за учреждением в этих районах резиденций тамплиеров и госпитальеров в последней четверти XII века, см. G. Duby, “Une enquête á poursuivre: la noblesse dans la France médiévale”, Revue historique, ccxxvi (1961), 13.]. Несмотря на влияние Первого Крестового похода, новые идеалы утверждались в обществе лишь частично и непрочно, и церковь ощущала строгую необходимость в усилении своей пропаганды. В грубом и жестоком мире, описываемом в chansons de geste, отражалось превосходство аристократического сословия и не находилось места для других социальных групп. Воспевающиеся в песнях идеалы относились исключительно к отношениям внутри знати или между знатью и королем и ни коим образом не касались отношений между рыцарством и остальными членами общества [P. Noble, “Attitudes to Social Class as revealed by some of the older Chansons de Geste”, Romania, xciv (1973), 359-85. Дискуссии с доктором Ноблом об идеях, нашедших отражение во французской народной литературе XII века, оказались для меня весьма ценными. Тем не менее, ответственность за взгляды, изложенные в данной работе, лежит исключительно на мне.]. Именно против этой позиции, прославляемой менестрелями, боролась церковь. И орден тамплиеров был для нее весьма ценным инструментом.
Тамплиеры, таким образом, одновременно предлагали ограничить буйное рыцарство определенными моральными рамками и предоставляли подходящий путь для искупления тем, кто совершал поступки, противоречащие христианской морали. Безусловно, обе эти идеи, нашедшие свое отражение в миротворческих начинаниях Церкви и Крестовых походах соответственно, испытали сильное влияние со стороны интеллектуальных воззрений, формировавшихся в XII веке. Однако, даже De laude, несмотря на всю свою мощь, красноречие и убедительность, преподносит нам только завораживающий образ сообщества тамплиеров, а не его реальную сущность. Последняя в свою очередь кроется в экономических реалиях ордена, которые, как показал профессор Дюби, могли как оказывать влияние на образ тамплиеров, так и сами подвергаться воздействию с его стороны [G. Duby, Chivalrous Society, vii.]. Наличие своего рода моста, соединяющего два тесно связанных, но все же разных мира – идеологии и экономики, может быть продемонстрировано на примере хартий и завещаний, связанных с тамплиерами. Через упоминания мотивов, которыми руководствовался человек, делающий пожертвование ордену или вступающий в него, можно наблюдать, как он оказывался под влиянием существовавшего образа ордена и рассматривал его в качестве весьма эффективного средства достижения спасения и рая, одновременно помогая тамплиерам создать крепкую экономическую базу, способную превратить орден в крупную международную корпорацию. «Ни один из верующих не должен сомневаться», – писал анонимный автор письма в поддержку тамплиеров, – «что в любом сообществе служителей Господних, куда бы он не был определен, разделяя их усилия, разделит и награды» [J. Leclercq, “Un document”, 89.].
Одним из первых пожертвовавших, подавших пример, стал в 1132 году епископ Шалона Элберт. «Рыцари Храма в святом городе Иерусалиме, объявив себя воинством миролюбивейшего Царя небесного, столь преуспели в деле защиты неимущих, странствующих и всех, желающий узреть Гроб Господень, что, как мы надеемся, их заслуги не останутся обойденными щедростью верующих» [Marquis D’Albon, Cartulaire générale de l’Ordre du Temple, 1119?-1150 (Paris, 1913), no. XLVI, p. 35.]. Многие из христиан действительно считали, что такое богоугодное дело, как милостыня, принесет им духовное вознаграждение. Три случая, все произошедшие в 1134 году, иллюстрируют это утверждение. Некто Герал, чувствуя приближение своей кончины в мае того года, в начале своего завещания поместил следующее: «Наш Господь и Спаситель из своей бесконечной милости низошел с небес, чтобы освободить нас от оков дьявола. И поскольку я, Герал, страдаю от телесного недуга и боюсь мучений Ада и хочу, очистившись от своих грехов, разделить радости Рая, я согласно своей воле завещаю…» После этого он делает ряд пожертвований в пользу духовных орденов, в том числе ордена госпитальеров. Однако в самом начале списка – «на первом месте» как он сам заявляет – Герал завещал свое тело, а также крупнейшее пожертвование в 40 мер ячменя тамплиерам замка Гардени в Арагоне [Ibid., no. LXXXII, p. 63.]. Еще два обстоятельства заставляли людей задуматься над своей смертной участью: опасности битвы и желание предпринять длительное рискованное паломничество.
Всего через несколько месяцев после того, как Герал осознал, что отмеренное ему время подошло к концу, испанский рыцарь по имени Лоп Кайксаль завещал в случае гибели свое тело и душу, а также поместье, коня и оружие тамплиерам, поскольку он собирался принять участие в битве с мусульманами. «Сделав это, Лоп Кайксаль погиб в битве под Фрагой (17 июля) от рук сарацин, врагов Божьих, а его конь и оружие были захвачены» [Ibid., no. LXXXIV, p. 64.]. В августе того же года намного севернее, в местечке Дузан, расположенном к востоку от города Каркассон в современном департаменте Од, некто Гийом Пьер готовился отправиться в паломничество в Иерусалим. Среди различных приготовлений он также распорядился «отдать Всемогущему Богу и братьям ордена тамплиеров ради отпущения грехов и спасения моей души и душ родителей часть моего аллода, […] если смерть настигнет меня в Иерусалиме, или же я не вернусь по какой-либо другой причине» [Ibid., no. LXXXV, pp. 64-5.]. Тьерри, граф Фландрии, и его супруга Сибилла с помощью штата придворных клириков были в состоянии сформулировать свои чаяния в дарственных грамотах более четко и ясно. В пожертвовании, совершенном где-то между 1134 и 1147 годами, они отдали тамплиерам в вечное пользование земли и другие дары, «тем самым обращая на себя внимание духовных лиц, ведь написано: «то, что отдается Богу, по тщательному рассуждению должно признаваться не даром, но ссудой, поскольку, принеся множественные плоды, оно воздаст дающему»» [Ibid., no. XCVIII, p. 72.].
Действительно, взаимодействию с мирским обществом с первых лет существования ордена содействовала значительная гибкость правил, позволяющая простым рыцарям приобщиться к выгодам сотрудничества с тамплиерами. Если того требовала необходимость или оговаривали условия, членство в ордене не влекло за собой отказа от мирской жизни. Латинский Устав официально отводит среди тамплиеров место для «рыцарей, пребывающих в составе ордена временно» (milites ad terminum) и «женатых братьев» (fratres coniugati) [Régle, paras. 9, 69. См. также работу E. Lourie, “The confraternity of Belchite, the Ribāt, and the Temple”, Viator, xiii (1982), 159-76, в которой автор предполагает, что представление о временном членстве могло быть заимствовано тамплиерами из исламских военных монастырей – рибатов. Лури также считает, что наиболее вероятным временем этого заимствования был 1130 год.]. Элизабет Магну специально занималась этим вопросом на примере хартий из прецепторий Дузена, Альби и Рурга [E. Magnou, “Oblature, classe chevaleresque et servage dans les maison méridionales du Temple au XII siécle”, Annales du Midi, lxxiii (1961), 377-97.], однако сама идея службы при частичном принятии условий тамплиеров не была ограничена только этими регионами. Пожалуй, лучшей иллюстрацией широты распространения подобной практики может служить случайный пример из известного французского предания первой половины XIII века «Дочь графа де Понтье», чей автор со всей очевидностью был уверен, что его читатели хорошо знакомы с идеей о возможности для мирских рыцарей принять неполное членство в ордене Храма. Граф, терзаемый угрызениями совести за то, каким образом он обошелся со своей дочерью – по причинам, представляющими большой интерес для тех, кто занимается проблемами мужской этики в традиционном обществе, но совершенно не относящимися к данной теме, он приказал заключить ее в бочку и выбросить в Средиземное море – решает отправиться в паломничество в Иерусалим. Он и его спутники
совершали паломничество с таким тщанием, что посещали все места, где, как они узнавали, можно было поклониться Богу. Столь преуспев в благих делах, граф все же почувствовал, что может сделать и более, и предложил свои услуги и своих спутников рыцарям Храма на двенадцать месяцев. По истечении года он почувствовал желание вновь увидеть свою землю и друзей и потому послал в Акру приказ приготовить судно, после чего, попрощавшись со Святой землей, направился туда сам и погрузился на корабль [The Count of Ponthieu’s Daughter, in Aucassin and Nicolette and other tales, trans. P. Matarasso (Harmondsworth, 1971), 121-2. Также текст есть в La Fille du comte de Ponthieu. Nouvelle du XIII siéсle, ed. C. Brunel (Les Classiques Français du Moyen Age) (Paris, 1926), 22.].
Эта достаточно примитивная народная легенда, представляющая собой согласно мнению переводчика «подобие сказочного сюжета, помещенного в естественную обстановку», совсем не похожа на De laude, однако идея об искупительной роли службы в ордене Храма представлена в обоих текстах.
Рассмотренные факты свидетельствуют в пользу того, что, как предполагалось, главным образом тамплиеры пытались воздействовать на рыцарское сословие и те этические нормы, которых оно придерживалось. Тем не менее, рыцарям Храма приходилось вступать во взаимодействия и с иными социальными группами. Женщинам и детям не позволялось вступать в орден, однако они могли объединяться в рамках familia при каждом командорстве тамплиеров. На протяжении многих лет эти местные ячейки ордена расширяли и укрепляли свое положение в социальной структуре общества и в конечном итоге стали ее неотъемлемой частью. Так, к примеру, в 1133 году некая женщина по имени Лаурета сделала пожертвование в пользу командорства Дузена, руководствуясь точно такими же мотивами и питая те же самые надежды, что и мужчины, желавшие заручиться поддержкой ордена: «Опасаясь наступления одного дня, а именно Дня Страшного Суда, когда Спаситель будет восседать на своем престоле и будет одаривать своей милостью каждого, кого захочет видеть перед ликом своим, ради спасения моей души и душ моих родителей, чтобы по милости Спасителя мы смогли избежать мук Ада» [D’Albon, no. LXII, p. 45.]. Еще более щедрый дар был сделан женщиной по имени Оделина, предложившей тамплиерам Провена в услужение своего сына Ренальда, а также все свое имущество, включая то, которое должен был унаследовать Ренальд. В 1241 году сам Ренальд, «здоровый, крепкий, находящийся в здравом уме и свободный от опеки со стороны родителей, поскольку достиг надлежащего возраста (ad annos puberes perventus)», подтвердил свое желание и согласие присоединиться к тамплиерам [V. Carrière, Histoire et Cartulaire des Templiers de Provins (Paris, 1919), no. XII, pp. 49-50. Э. Магну в своей работе на с. 390 приводит примеры, когда в орден вступали несовершеннолетние дети, однако эта практика была, как кажется, распространена лишь в прецепториях на периферии.].
Состав familia мог существенно разрастаться по мере того, как представители самых разных социальных слоев входили с тамплиерами в отношения большей или меньшей зависимости [Примеры подобных случаев см. в работе G. Duby, “The Manor and the Peasant Economy. The Southern Alps in 1338”, The Chivalrous Society, 214-15.]. Наиболее часто это были пожилые люди, искавшие у ордена покровительства и поддержки в обмен на завещание в его пользу своего имущества. Будь то мужчины или женщины, обладание ими имущества, достаточного для того, чтобы представлять для тамплиеров длительный интерес, предполагает их высокий социальный статус. Типичный случай, имевший место в Барселоне в 1136 году: «Я, Санция, дочь ныне скончавшегося Раймона Мирона из Палассио, давно желала отдать святому рыцарству иерусалимского Храма Соломона все мои наследственные земли, перешедшие ко мне от отца и матери…». Затем описываются сами земли, после чего читаем: «Поскольку рыцари, пока я живу, в обмен на пожертвование снабдят меня пищей и одеждой в согласии с моей нуждой…» [ D’Albon, no. CXXVII, 88.]. Люди, занимавшие более низкое положение на социальной лестнице и не имевшие возможности предложить что-либо кроме самих себя, могли, как показала Элизабет Магну, добровольно стать слугами рыцарей в обмен на защиту [ E. Magnou, 390-5.]. И даже те, кто находился на еще более низшей социальной ступени – крепостные, зависимые ремесленники и художники – могли поступать в услужение ордену как неотъемлемая часть пожертвований, сделанных их владельцами [См., к примеру, Carrière, pp. lxxv-lxxvii, no. LXIV, pp. 90-1.].
Подобные перечисленным хартии показывают, что решающее значение для дарителей обычно имел идеологический образ ордена Храма, который, по крайней мере в XII веке, существенно влиял на отношение современников к тамплиерам. Однако пожертвования не могли просто накапливаться и лежать нетронутыми, поскольку производились в мире непрерывной экономической активности, скрыться от которой можно было только лишь в форме такой абсолютной бедности, что она непременно бы вызвала подозрение у властей. В самом деле, в задачи тамплиеров входило в том числе и поддержание такой финансово-экономической системы, которая могла бы позволить снаряжать и содержать воинов во время военной кампании не взирая на ее продолжительность. Военное дело всегда было – и остается до сих пор – весьма дорогим занятием. Как было установлено, для несения рыцарем воинской службы требовалось поместье не менее чем в 150 га земли. Касательно тамплиеров следует еще учесть расходы на транспорт, строительство укреплений и поддержание состояния общей боеготовности, необходимые для ведения войны в государствах крестоносцев [Обзорное исследование на эту тему см. у G. Fourquin, Lordship and Feudalism in the Middle Ages (1976), 84-7. Анализ специфического положения в Провансе есть у Дюби: G. Duby, Chivalrous Society, 186-215. Обзор существующих точек зрения на то, как тамплиеры использовали свое имущество см. в: A.J. Forey, “The Military Orders in the Crusading Proposals of the Late-Thirteenth and Early-Fourteenth Centuries”, Traditio, xxxvi (1980), 325-33.]. Таким образом, подобно тому, как идеология помогала тамплиерам получать пожертвования, обеспечивавшие их необходимой экономической базой, реалии экономики и потребности общества оказывали в свою очередь воздействие на образ ордена – ситуация, с которой примерно в то же время пришлось столкнуться цистерцианцам, а позже – францисканцам. Само по себе это воздействие разрушало орден не более, чем тех же цистерцианцев или францисканцев, но оно добавляло критики, которая после 1291 года сконцентрировалась преимущественно на провале движения крестоносцев, виновниками которого зачастую назывались тамплиеры [См. A.J. Forey, 317-45. Более того, цистерцианцы проявляли большую саморефлексию, чем тамплиеры, как можно убедиться, сравнивая критику, высказываемую Стефаном Лексингтоном о своем ордене в 1230-40-е годы, с воспоминаниями Жака де Моле в 1306-7 годах об идее союза всех рыцарских орденов. О Лексингтоне см.: L.J. Lekai, The Cistercians. Ideals and Reality (Kent State University, 1977), 80. О де Моле: Le Dossier de l’Affaire des Templiers, ed. and trans. G. Lizerand (Paris, 1964), 1-14.].
Этой ситуацией смогли воспользоваться советники Филиппа IV. Гийом де Плезиан сообщал в 1308 году Папе Римскому: «Мы можем судить о них по их делам, поскольку, как говорят, из-за их вероотступничества Святая Земля была потеряна, а также рассказывают, что они часто заключали секретные договоры с султаном. Не предлагали они ни гостеприимства, ни милостыни и не совершали других благочестивых дел в своих домах: их единственной целью было стяжательство, судебные тяжбы и соперничество, и на этой стезе они преуспели при помощи законов или вопреки им…» [Le Dossier, 122. Тем не менее, следует заметить, что, несмотря на описанные доктором Фореем мнения современников, выражавшие недовольство деятельностью и состоянием военных орденов, само решение произвести их своего рода «слияние» заставляет усомниться в том, что вера в «еретическую порочность» тамплиеров была широко распространена до 1307 года, поскольку в таком случае объединение орденов способствовало бы укоренению «заразы».].
Картулярий двух командорств в Провене, основанных примерно к 1190-м годам, дает нам пример, показывающий, на основании чего подобное отношение к тамплиерам могло складываться. Он описывает мир, в котором господствовали расчетливая торговля и тяжелый налоговый гнет, денежные подсчеты и жажда завладеть землями, мир, который имеет лишь слабое отношение к высокой задаче очищения Храма, которую св. Бернар возлагал на тамплиеров и которую, как еще будет напомнено, он считал даже более важной, чем изгнание Христом меняльщиков денег. И все же примерно до 1225 года благочестивый образ ордена играл свою роль, поскольку в пользу командорств делалось много пожертвований, и они процветали. Однако после этой даты поток даров резко сократился, что, возможно, было связано с тем фактом, что к 1240 году быть соседом тамплиеров Провена стало неуютно. В июне 1240 года некто Этьен де Руили арендовал у тамплиеров виноградник под ежегодную плату в сотню провенских су (sous provins), выручить которые он должен был собственно продажей винограда, собирать который без ведома тамплиеров запрещалось. Если денег, собранных после продажи урожая, было недостаточно, чтобы заплатить за аренду, у Этьена по желанию тамплиеров могло быть отнято «руками мирской власти» его собственное имущество, так, чтобы долг был бы возмещен. Если он каким другим образом нарушал договор, то согласно прошению тамплиеров «в каждый воскресный день или праздник, когда зажигаются свечи и звонят в колокола, где бы он ни оказался, мы (т.е. местные церковные власти) должны отлучать его от церкви и не снимать отлучения до тех пор, пока он не восполнит все сполна. […]
Все это следует предпринять, доверяясь лишь слову братьев, свидетельствующему о сумме выплаты и размере понесенного вреда, не прибегая ни к каким другим доказательствам» [Carrière, no. XXX, pp. 63-4.]. Примерно восемнадцать месяцев спустя некий Жильбер, о котором сказано, что он был «человеком госпитальеров», взял у тамплиеров в аренду здание, названное «черепичной мастерской», с прилегающими строениями с целью производить рельефную черепицу. Аренда должна была длиться одиннадцать лет и стоить шесть провенских ливров (livres provins) в год. Жильбер был также обязан поддерживать мастерскую «в хорошем состоянии или даже лучшем по сравнению с тем, какой он ее получил» и снабжать тамплиеров любым количеством черепицы, какое они попросят, по цене в 40 су за тысячу штук. Более того, поскольку он был не в состоянии заплатить требуемый залог, ему пришлось внести его своим движимым имуществом на сумму в 30 ливров, так что, если бы Жильбер не выполнил какие-либо условия, тамплиеры «могли забрать упомянутое имущество без обращения к мирскому суду или возражений со стороны Жильбера» до тех пор, пока долг бы не был выплачен. Наконец, «если случится так – да не позволит Господь! – что дом и все строения сгорят при пожаре, то Жильбер не обязан чинить их, но тем не менее он обязан выплачивать братьям каждый год сумму денег, как было условлено» [Ibid., no. XVI, pp. 53-5.].
Тамплиеры Провена, таким образом, были готовы использовать все силы духовных и светских властей для предотвращения каких бы то ни было несогласий по контрактам, которые изначально не представляли для ордена особого риска. Более того, благодаря только этим двух контрактам они обеспечивали себя необходимым количеством винограда и черепицы, которые они не производили. Однако эти же самые тамплиеры, столь ревностные при защите собственных прав, могли проявлять полнейшее безразличие к правам других. Недалеко от города Варена тамплиеры владели на Сене несколькими водяными мельницами, которые должно быть приносили неплохой доход. Однако этим они не удовлетворились, но стали промышлять рыбной ловлей в заводях при мельницах, использовали лодку, чтобы собрать улов, брали из округи землю и торф на сооружение дамб и плотин, прокладывали новые каналы, а также построили дом, в котором должны были жить братья и члены их familia, связанные с мельницами. Нам известно обо всех этих действиях по той причине, что местный землевладелец, Дроко, лорд Тренеля, счел их за нарушения собственных прав и полномочий. Однако же «по прошествии некоторого времени, послушавшись совета добрых людей» в 1248 году ему пришлось уступить, оговорив только, что слуга тамплиеров, управляющий лодкой, должен приносить ему один раз в год клятву в том, «что не будет использовать лодку иначе как по поручению братьев» [Ibid., no. CXLII, pp. 146-8.].
Эти документы акцентируют наше внимание на том, что профессор Л.К. Литл рассматривает в качестве одной из важнейших моральных проблем той эпохи, а именно – применение христианских идеологических концептов, настаивающих, что активная вовлеченность в денежные операции и коммерцию порочна, к периоду, когда произошедшие экономические изменения вовлекали успешного землевладельца в мир коммерческих отношений [Little, гл. 2. Позиция профессора Литла, проводящего резкую грань между понятием дара и экономикой, ориентированной на получение прибыли, и, соответственно, между ранним и высоким средневековьем, кажется мне чересчур упрощенной. Тем не менее, кажется весьма вероятным, что само применение в XII-XIII веках даров, сделанных из набожности, в коммерческих целях представляло большой соблазн для получателей этих даров и одновременно вызывало бóльшую критику, нежели раньше.]. Дары и пожертвования, описанные в этой работе – такие, как сделанные, к примеру, Тьерри Фландрским – демонстрируют ту буквальность и наивность, которая была характерна для раннесредневековых социальных и религиозных взглядов на богатство, и которая в экономически более продвинутых регионах западного христианства была заменена более сложной системой взглядов, где таким понятиям, как кредит и рисковый капитал, отводилась главная роль [См. обсуждение этого вопроса в: M.B. Becker, Medieval Italy. Constraints and Creativity (Bloomington, 1981), гл. 1.]. В этих меняющихся обстоятельствах тамплиеры выигрывали от существования буквального подхода, но в тоже время сами все чаще и чаще демонстрировали пример новых отношений, связанных с развивающейся экономикой. Тамплиеры Провена, несомненно, не выделялись на фоне современных им землевладельцев, однако социальный контекст, в котором орден возник, заставлял людей применять по отношению к нему другую шкалу ценностей.
Когда тамплиеры превратились во влиятельных землевладельцев и международных банкиров, где были энтузиасты, прославленные св. Бернаром, которые ничуть не заботились о суете этого бренного мира, но вели себя как святые мученики? Сама двусмысленность положения тамплиеров – монахи или рыцари? – в которой св. Бернар видел источник их силы, превратилась в их слабое место, когда король Филипп IV, ища предлог, под которым рыцарей Храма можно было бы увести из-под церковной юрисдикции, спрашивал парижских мастеров богословия, не был ли орден «больше похож на сообщество рыцарей, чем на общину священнослужителей» [Le Dossier, 58.]. Орден Храма был создан как живой образец и идеал христианского рыцарства, чьи моральные устои были с большим тщанием описаны Бернаром Клервосским. Причины материального успеха ордена кроются именно здесь, поскольку он пополнялся множеством добровольцев и получал щедрые пожертвования от верующих, а также эксклюзивные привилегии от папства. Однако, в конечном счете тамплиеры были склонны поддерживать этот идеальный религиозный образ не более, чем простые рыцари – отправляться на поиск драконов. Дело не в том, что идеал был недостижим в реальности, просто идеология и реальное положение вещей не могли совпадать в точности, чего было бы глупо от них ожидать. В то время как мирские рыцари не хотели или не могли следовать кодексу этических правил, которого они должны были бы придерживаться, общество все же ожидало от тех, кто символизировал собой этот кодекс, выполнения возложенных на себя обязательств. Симпатия, прослеживающаяся между интересами тамплиеров и мирского аристократического общества, и наблюдаемая в XII веке, таила скрытую опасность, поскольку, когда общество начало осознавать, что тамплиеры не соответствуют созданному идеалу, его реакция могла быть столь же враждебна, сколь радушным был первоначальный прием ордена.
Фори Ален Дж.
Перевод с английского Глеба Казакова
