Видимо, он также был весьма образованным человеком, ибо, давая показания в Париже, рассказал, что долго колебался, выбирая, в какой орден ему вступить, предпочтя сперва орден доминиканцев, но потом все же вступив в орден тамплиеров. Он был немного моложе Болоньи, примерно 36 лет от роду, и прослужил ордену пятнадцать лет с момента своего вступления в бальяже Бри [Ibid — Vol. 2 — P. 355-357]. Два рыцаря, Гийом де Шанбонне и Бертран де Сартиж, напротив, во время епископального расследования в июне 1309 г. не признали за собой никакой вины, хотя их допрашивал сам епископ Клермонский. Оба служили приорами ордена — де Шанбонне в Б ладье, в провинции Овернь, а де Сартиж в Карлате, в провинции Рузрг; оба побывали и на Востоке, Сартиж даже в орден вступил на Тортосе, и принимал его тогдашний великий магистр ордена Гийом де Боже. Если им и не хватало образованности, которой в достаточной мере обладали оба священника, то они компенсировали это долгим опытом, связанным с пребыванием во Франции, в Палестине и на Кипре. Оба эти человека отдали ордену по тридцать лет своей жизни [Prutz Entwicklung — P. 332, 333, Procus — Vol. 1 — P. 562].
В тот же день — в субботу 11 апреля — принесли присягу первые свидетели, двадцать четыре человека, из которых четверо тамплиерами не были. Примечательно, что именно в тот момент, когда защита ордена была на взлете, к следствию срочно были «подключены» явно враждебные ордену лица. Трое из тех свидетелей, что не являлись тамплиерами, дали весьма неблагоприятные, хотя и неубедительные показания против ордена. Рауль де Пресль назван в протоколе «адвокатом при королевском дворе» и. видимо, принадлежал к той группе юристов, которыми окружил себя Филипп IV [Proces — Vol. 1 — P. 175, см. Pegues — P. 54]; Никола Симон, armiger (оруженосец), был помощником Пресля [Proces —Vol. 1 — P. 176, 177]; а Гишар де Марсийяк был прежде сенешалем Тулузы, и его дом в Париже использовался как тюрьма для тамплиеров. Известно, что он приказывал пытать заключенных, дабы вырвать у них признание [Ibid — Vol. 1 — P. 186. Devic and Vaissete, vol. 10, «preuves», p. 344, 384, 528, из которых ясно, что он прежде сенешалем Тулузы., см Proces, vol. 1, p. 135,148 по поводу дома, в котором содержались тамп лиеры, а также см ibid , vol. 1, p. 276 по поводу пыток.]. 15 из 20 тамплиеров принадлежали к тем же 72 избранным свидетелям, которые были представлены папе по приказу короля в Пуатье в июне 1308 г., включая небезызвестного Жана де Фоллиако [Proces — Vol. 1 — P. 174].
Один из пяти оставшихся, Жан де Сиври, священник, правда, предлагал себя некогда в качестве защитника ордена [Ibid — Vol. 1 — P. 67]. Но более никто защищать орден даже не намеревался, и все они признались ранее по крайней мере в двух из главных грехов: в отречении от Христа и в плевании на распятие или же попирание его ногами, а также в непристойных поцелуях и идолопоклонстве. Жерар де Пассажио, один из этих пяти, вышел из ордена за пять лет до описываемых событий «из-за творившихся там беззаконий» [Ibid — Vol. 1 — P. 216]. Можно, видимо, интерпретировать столь однобокий подбор свидетелей действиями истца, хотя в протоколах слушаний не осталось никаких свидетельств в поддержку подобной точки зрения. Более того, если и существовало намерение первым предоставить слово обвинению, то, по всей видимости, намерение это успехом не увенчалось, ибо в данном случае комиссия решила не слушать показания 15 «избранных» тамплиеров, поскольку они уже давали их перед папой [Ibid — Vol. 1 — P. 232], — решение, вполне соответствующее указаниям папы относительно целей комиссии, содержавшихся в письме, написанном в мае 1309 г.
Однако приходится подчеркнуть еще раз, что Филипп Красивый полностью контролировал пррцесс тамплиеров, и выбор конкретно этих 20 человек, тогда как в Париже находилось более 590 других, выразивших желание защищать орден, следует однозначно рассматривать как попытку «подбросить» комиссии «неподходящих» свидетелей, дабы сдержать все нарастающую мощь защиты. Свидетели-миряне, выступившие перед комиссией первыми, могли бы отчасти и у других вызвать более враждебное отношение к ордену.
Рауль де Пресль сообщил, что, проживая в Лане лет за пять‑шесть до начала арестов, очень дружил с Жерве де Бове, приором местного представительства тамплиеров. Этот брат часто — буквально сотни раз! — говорил ему, что у тамплиеров есть некая тайная цель, но он скорее даст отрубить себе голову, чем кому‑нибудь расскажет о ней. Общие собрания ордена имели порой настолько тайную повестку, что если бы он, Рауль де Пресль, или даже сам король Франции что‑нибудь узнали об этом, то руководители ордена непременно убили бы его, невзирая на должности. Жерве говорил ему также, что у тамплиеров есть Устав — маленькая книжка, которую он готов показать Раулю; однако существует и другой Устав, тайный, который он ему не покажет ни за что на свете. Затем Жерве попросил Пресля помочь ему получить допуск на общее собрание ордена, потому что был уверен, что вскоре станет великим магистром. Пресль оказал ему эту услугу и попросил руководителей ордена допустить Жерве на общее собрание братства. Это было ему позволено, и вскоре «он (Пресль) увидел, что Жерве у тамплиеров в большой чести, и к нему с почтением относятся даже руководители ордена, как Жерве и предсказывал».
Пресль ничего не мог сказать по поводу других статей обвинения, за исключением той, что имела отношение к способам принуждения, используемым внутри ордена. Он и прежде часто слышал рассказы Жерве и других тамплиеров о поистине ужасных тюрьмах ордена, где непокорные, осмелившиеся возражать приорам, проводят порой всю свою жизнь. Звучало это не слишком убедительно. Никола Симон, оруженосец Пресля, ничего не смог добавить к этому рассказу и ограничился тем, что сказал, что ничего не знает о предъявленных ордену обвинениях, «однако давно подозревал, что Упомянутый орден нехорош», — подозрения эти явно основаны на тех же «источниках», что и у Рауля де Пресля [Ibid — Vol. 1 — P. 175-177].
В понедельник и во вторник на следующей неделе комиссия слушала показания Гишара де Марсийяка. Его история, подобно рассказанному Преслем, была почти полностью основана на слухах, однако ей недоставало даже той доли правдоподобия, которая имелась в показаниях Пресля. Марсийяк утверждал, что слышал о статье обвинения номер тридцать, касающейся поцелуев в срамные места, еще лет сорок назад, и в различных городах и странах — в Тулузе, Лионе, Париже, Апулии и Арагоне, — от рыцарей, горожан и многих других. Об этом давно ходили слухи, которые он определил как «то, о чем говорят все и повсюду». Он не знал источника этих слухов, однако заявил, что они, по всей вероятности, исходят от «людей хороших и достойных». Однако большая часть его показаний была посвящена рассказу о том, как в орден принимали рыцаря по имени Гуго, одного из его родственников, а также о последствиях этого. Гуго вступал в орден в Тулузе; после торжественной церемонии его отвели в некую комнату, где были предприняты самые изощренные меры, чтобы никто не подглядывал, даже дверь изнутри была закрыта плотным занавесом, чтобы любопытствующие ничего не смогли увидеть в дверные щелки. Они очень долго ждали возвращения Гуго, и наконец он появился, облаченный в плащ тамплиера и выглядевший «очень бледным и словно чем-то взволнованным, даже ошеломленным», хотя до того был полон радостного воодушевления. На следующий день Гишар де Марсийяк спросил Гуго, что случилось, и тот ответил: никогда больше не знать ему радости ц душевного покоя, — но более ничего не прибавил.
Когда же другие, по наущению Гишара, попытались расспросить его, это также ничего не дало и лишь растревожило юношу. Наконец одному из его друзей, Ланселоту де Паспрет, канонику из Орлеана, все-таки удалось выяснить, что Гуго сделал себе круглую печать, на которой были вырезаны слова «Sigillum Hugonis Perditi» — т. е. «печать погибшего Гуго». Каноник полагал, что Гуго из-за этого был в полном отчаянии, и Гишар попытался заставить своих родственников уговорить Гуго сломать эту печать. Однако ему удалось лишь получить отпечаток приведенных слов, сделанный Гуго на красном воске, но о предназначении печати он так ничего и не узнал. Пробыв в ордене два месяца, Гуго вернулся в родной дом, прожил там полгода, а потом заболел и умер, перед смертью исповедавшись у одного францисканца, которого пригласил к нему Гишар. На второй день допроса, т. е. во вторник 14 апреля, члены комиссии спросили Гишара, как он думает, почему Гуго называл себя “perditum”(„погибшим“).
Сперва Гишар ответил: видимо, потому, что Гуго погубил свою душу тем, что вменялось в вину тамплиерам. Потом он передумал и заявил, что, скорее всего, это произошло из-за чрезмерной строгости Устава ордена. Более ему практически нечего было добавить; еще он сообщил, правда, об одном своем знакомом тамплиере, который впоследствии перешел в орден госпитальеров; а также до него доносились слухи, что великий магистр Гийом де Боже водил чересчур близкую дружбу с сарацинами и дружба эта принесла христианам немало вреда, однако вряд ли это достойно судебного расследования, ведь всем известно, что великий магистр отважно сражался и погиб при защите Акра в 1291 г. [Ibid — Vol. 1 — P. 182-187]61. Гишар де Марсийяк так и не объяснил — да его, по всей видимости, и не спрашивали, — почему все же десять лет назад этот Гуго вступил в орден, о прегрешениях которого, по словам самого Гишара, в народе давно уже ходили такие упорные слухи, причем особенно много говорилось о непристойных поцелуях в срамные места при вступлении в орден.
В тот же день перед комиссией предстал первый из свидетелей‑тамплиеров — 25‑летний брат Жан Тайлафер Де Жен из диоцеза Лангра. Одет он был, правда, не в плащ тамплиера, а в платье из грубой серой шерсти, и борода его была сбрита. Допрос шел по накатанному пути: комиссия последовательно предъявила ему все 127 статей обвинения, хотя обычно не было необходимости рассматривать каждое обвинение по отдельности, поскольку статьи группировались вполне определенным образом. Цель этого была ясна: комиссии хотелось получить как можно больше подробных показаний по каждому из вопросов, задававшихся еще во время парижских слушаний осенью 1307 г., и тем самым как бы невзначай подсказать тамплиерам нужные ответы. До начала арестов Жан Тайлафер состоял в ордене около трех лет. Во время вступления он по приказу Этьена, капеллана Мормана, где и происходила церемония, единожды отрекся от Христа, хотя лишь на словах, но не в душе, и еще плюнул рядом с распятием, но не на сам крест — крест был старинный, из расписного дерева. Ему угрожали тюремным заключением, говоря, что, «если он этого не сделает, его поместят в такую (темницу), где он своих ног и рук не разглядит». Все это происходило уже перед рассветом при свете всего лишь двух свечей, так что в часовне было темновато.
Ему сказали, что впоследствии ему будут прочитаны подробные наставления относительно целей и задач ордена, но никто ничего ему так и не рассказал, поскольку в собраниях он не участвовал, хотя его часто за это упрекали. Он также ни разу не видел, как принимали в орден других, однако полагает, что примерно так же, как и его самого, хотя, когда его спросили, почему он так считает, он ответил, что и сам не знает. Один из братьев, теперь уже покойный, не раз бывал в заморских странах и рассказывал ему, что тамошние тамплиеры попирают крест ногами, однако прямых сведений на сей счет он не имел. В ответ на дополнительное обвинение, входившее в состав 127 статей, относительно практики отпущения грехов тамплиерами-мирянами на собраниях братства, Жан Тайлафер заявил, что, вообще-то, слышал разговоры о том, что великий магистр имеет право отпускать братьям грехи, как и капелланы ордена, однако ничего не знает насчет других руководителей. Во время вступления в орден его целовали в губы, в пупок и пониже спины; наверное, это делали и с другими новичками. Его заставили дать клятву, что он не покинет орден и никому ничего не будет рассказывать о его тайнах, и все вообще происходило за запертыми дверями, и присутствовали при этом только тамплиеры. Он полагает, что «ужасные подозрения» среди мирян возникли именно в результате этой излишней секретности, однако не уверен, кто, что и когда ему говорил, но помнит, что это было еще до начала арестов.
В день его вступления в орден в той самой часовне на алтарь была помещена «некая голова», и ему велели выразить ей свое глубочайшее почтение. Он не знал, из какого материала она была сделана, поскольку ему нечасто доводилось находиться поблизости от нее, однако помнил, что это было изображение красного человеческого лица такой же величины, как настоящее. Строго говоря, он никогда не видел, чтобы кто-то действительно поклонялся этой голове, и не знал, в честь кого она сделана. Во время приема ему дали белую бечевку, которой, как ему сказали, обвязывали эту голову, и велели носить ее поверх рубахи денно и нощно, но он эту бечевку выбросил. Он признал, что поклонение голове происходило и во время вступления в орден других новичков. Ему было запрещено что-либо рассказывать о процедуре приема, и этот запрет усугублялся тем, что он слышал от братьев: тот, кто нарушит запрет, попадет в тюрьму, его закуют в кандалы и оставят в темнице навеки.
Единственный его благоприятный отзыв об ордене заключался в том, что во всех приорствах тамплиеров, где ему довелось бывать, всегда раздавали милостыню, и он считает, что многие братья были очень щедры и гостеприимны. Он слыхал, что все греховные правила, установленные великим магистром в заморских странах, соблюдаются и по ту сторону моря. Он неоднократно видел, как братья покидали орден, хотя и не знал, по какой конкретно причине. Что же касается его самого, то ему орден не нравился «из-за тех отвратительных вещей и заблуждений, о которых он уже рассказывал». Он сказал, что даже обрадовался, когда его тоже арестовали, надеясь рассказать правду, хотя теперь особой радости уже не испытывает, ибо слишком долго просидел в тюрьме. Из‑за недовольства орденом он недавно решил выйти из него и спрятал свой плащ тамплиера [Ibid — Vol. 1 — P. 187-193].
У комиссии хватило времени выслушать еще лишь часть не слишком отличавшихся от предыдущих показаний тамплиера из диоцеза Лондона по имени Жан де Хинкемета — из той же группы, которая давала присягу 11 апреля, — после чего решено было отложить дальнейшие слушания до Пасхи, а вновь собраться 23 апреля, во вторник. 23 апреля епископ Байё сообщил, что в течение следующего месяца не сможет участвовать в работе комиссии, поскольку ему необходимо присутствовать на совете провинции в Руане [Ibid — Vol. 1 — P. 193-201]. Он, таким образом, не слышал нового мощного залпа показаний, данного четырьмя защитниками ордена, очевидно хорошо подготовившимися за время перерыва в заседаниях и, скорее всего, рассчитывавшими нанести ответный удар враждебно настроенным оппонентам, выступавшим первыми. Присутствие на всех слушаниях дало возможность главным защитникам ордена полностью быть в курсе событий в отличие от тех времен, когда они сидели в тюрьмах, и это до некоторой степени помешало французскому правительству манипулировать выступлениями тамплиеров перед папской комиссией.
