Но стоило комиссии начать судебные слушания, — как все страхи, какие только мог питать король Филипп относительно желания тамплиеров защищаться во что было ни стало, быстро развеялись. Вскоре стало ясно, что епископ Парижский лукавил, ибо большая часть тамплиеров и понятия не имела, что им зачем‑то нужно являться в суд.
Слушания начались с того, что:
…некий человек в мирской одежде, представ перед комиссией, заявил о намерении кое‑что сообщить относительно упомянутого ордена. Когда его спросили, каковы его имя, сословие и причина, побудившая дать показания в суде, он ответил, что зовут его Жан де Мело, он из Безансона, и в доказательство показал некую печать, якобы его собственную, где было не очень четко выгравировано указанное выше имя. Далее он сообщил, что 10 лет носил плащ тамплиера, но потом орден покинул, однако никогда — в чем клянется спасением души своей и святой верой — не видел, не слышал и не знал ничего дурного об упомянутом ордене.
Он также добавил, что явился в суд для того, «чтобы признаться — и скрепить свои показания собственной печатью — во всем, в чем господа из комиссии пожелают». Дальнейшие события показали, что защищать орден он, в общем‑то, не собирался, но всего лишь хотел узнать, как намерены поступить с тамплиерами, и спросить членов комиссии, не могут ли они как‑либо о нем позаботиться, «ибо сам он нищий». Должно быть, этот Жан де Мело в качестве первого свидетеля произвел удручающее впечатление. «Увидев его, члены комиссии — по внешности, поведению и речи — решили, что это очень простой человек, даже довольно глупый или же, возможно, несколько не в своем уме, и не стали более с ним разбираться, но убедили его отправиться к епископу Парижскому, которому и надлежало заниматься судьбой таких вот беглых тамплиеров» [Proces — Vol. 1 — P. 26-27. Епископ должен был обеспечить его «всем необходимым для жизни и прочими вещами, которые храни лись для других беглых братьев ордена»].
Затем Воэ и Жанвиль привели еще шестерых тамплиеров, первым был рыцарь по имени Жерар де Ко, который вел себя более пристойно, однако патетики в его речах было не меньше. Он явился в суд, «потому что внял заверениям епископа Парижа и словам упомянутого эдикта (об учреждении комиссии), что поступит правильно, если предстанет перед комиссией, желающей узнать правду об ордене тамплиеров». Члены комиссии объяснили ему, что приходить было незачем, если он не намерен защищать орден как таковой, ибо они не ведут следствия по делу каждого отдельного тамплиера. «Однако же, когда его спросили, хочет ли он защищать упомянутый орден, он после весьма многословной тирады ответил наконец, что был в ордене простым рыцарем, даже безлошадным, и не имел ни собственного оружия, ни земли, так что, наверное, не мог бы защитить орден, да он и не знал, как это сделать». Остальные пятеро отвечали примерно в том же духе: они не в состоянии защищать орден, поскольку они «из простых» (simplices)[Ibid — Vol. 1 — P. 27-28].
Следующим свидетелем был человек поистине замечательный: к вечеру того же дня перед комиссией предстал Гуго де Пейро. Если кто-либо и мог обеспечить ордену достойную защиту, то именно он или Жак де Моле, который давал показания на следующей неделе в среду 26 ноября. Это было высшее руководство ордена, и многие тамплиеры более низкого звания, хотя, возможно, и более мужественные, показывали позднее, что ожидали защиты ордена прежде всего от этих двоих. Однако снова Филиппу Красивому беспокоиться было незачем: Пейро не пытался защитить орден; что же касается великого магистра, то он был болен, измучен пытками и запуган, так что удалось ему только одно — выставить себя на посмешище. Оба надеялись, что их дела будут рассмотрены лично папой, как он и обещал, и очень боялись потерять этот последний свой шанс, что очень четко прослеживается в показаниях Пейро. Он заявил, что, как он понял из слов епископа Парижского, комиссия готова выслушать любого, кто пожелает предстать перед ней «от имени высшей власти ордена», потому он и явился в суд; а также ему хотелось, чтобы члены комиссии передали его просьбу, «при всем уважении к святейшему папе и королю французскому» , чтобы собственность тамплиеров не растрачивалась впустую, но была направлена в помощь Святой Земле. Он также сказал, что ранее неоднократно сам обсуждал с папой положение дел в ордене, а также беседовал с тремя кардиналами, присланными папой допросить его и других тамплиеров, и что «после встречи с кардиналами вполне готов был давать показания перед святейшим папой», однако перед комиссией давать их не будет [Ibid — Vol. 1 — P. 28-29].
Но и на этом деятельность комиссии в первый день слушаний не закончилась: были получены тайные сведения о появлении в Париже некой группы людей, выражающих желание защищать орден; люди эти были задержаны. Жан де Плюблаве, прево парижской крепости, подтвердил, что по приказу Королевского совета им были задержаны семь человек в мирском платье, про которых ему стало известно, что это беглые тамплиеры, явившиеся в Париж с деньгами, чтобы найти адвокатов и советчиков и защищать орден. Он уже применил пытку к двоим из них, но ни в чем предосудительном они не признались. Члены комиссии приказали доставить этих семерых немедленно. Первым давал показания некто Пьер де Сорне из Диоцеза Амьена, который сказал, что пробыл в ордене всего три месяца до начала арестов, однако сам арестован не был, поскольку за две недели до этого успел бежать. Он никогда не знал и не слышал о каких‑либо извращениях или злодеяниях среди членов ордена, а в Париж явился исключительно в надежде подзаработать, поскольку стал «безвестным жалким попрошайкой», но отнюдь не для защиты ордена в суде. Остальные шестеро также не выразили никакого желания защищать орден, хотя двое сказали все же, что состоят на службе у тамплиеров из графства Эно и были посланы выяснить, что происходит в Париже, и доложить об этом своим хозяевам. Поскольку Пьер де Сорне был единственным членом ордена среди этих семерых, он был задержан, а остальных комиссия приказала отпустить [Ibid — Vol. 1 — P. 29-31]. Итак, в субботу 22 ноября комиссия наконец заседала долго и плодотворно; день начался со лживых заверений епископа Парижского, а закончился полным конфузом Пьера де Сорне, бывшего тамплиера, ныне почти нищего, вынужденного буквально побираться в окрестностях Парижа в поисках работы.
Следующим перед комиссией выступал Жак де Моле. Происходило это в среду 26 ноября, после того как весь понедельник комиссия заседала впустую, ибо ни один свидетель так и не явился. Выступление великого магистра было значительно более драматичным, чем речь Пейро. Когда де Моле спросили, хочет ли он защищать орден, он ответил, что орден этот был учрежден Святым Престолом и получил от него соответствующие привилегии, так что он просто не в состоянии поверить, чтобы Римская церковь теперь пожелала уничтожить тамплиеров, особенно если учесть, что решение об отлучении от церкви императора Фридриха II отложено на 32 года. Да, он готов защищать орден, хотя и не уверен, сумеет ли сделать это, я сомневается, под силу ли это одному человеку. Однако же «все — и он сам в том числе — сочтут его жалким отщепенцем, если он не станет защищать свой орден, от которого на его долю выпало так много милости и чести». Он понимает, что это будет нелегко, ибо он в плену у святейшего папы и короля и не имеет средств для защиты.
Поэтому он просит разрешения обратиться к братьям за советом и помощью Ведь основная его цель — сделать так, чтобы правда об ордене стала известна не только самим тамплиерам, но и повсеместно — всем правителям, князьям, прелатам, герцогам, графам и баронам.
Поскольку дело было «спорным», а у Жака де Моле в качестве советчика был лишь один брат-служитель, члены комиссии посоветовали ему «как следует» обдумать слова защиты, помня об уже сделанных им ранее признаниях. Однако они были готовы выслушать его и даже предоставили необходимую для подготовки отсрочку, намекнув, правда, что «в тех случаях, когда речь идет о ереси и оскорблении веры, суду надлежит действовать согласованно, решительно и без излишнего шума, вызываемого спорами защитников и обвинителей».
Чтобы дать Жаку де Моле возможность как можно лучше построить защиту, были оглашены некоторые документы, включая энциклики папы как относительно целей и прав данной комиссии, так и относительно всего процесса. Когда зачитывали протокол допроса великого магистра тремя кардиналами в Шиноне в августе 1308 г. и, в частности, его признания, де Моле не смог скрыть охватившего его волнения. Он дважды перекрестился, «совершенно ошеломленный, казалось, собственным признанием и тем, что говорилось в упомянутых выше энцикликах святейшего папы», а затем заявил, что вынужден будет кое-что пояснить по этому поводу в присутствии некоторых лиц, явно имея в виду кардиналов, которые допрашивали его в Шиноне. Члены комиссии, оскорбленные этим заявлением, сказали, что здесь не место для выяснения отношений. Де Моле ответил, что отнюдь не намеревался ни с кем выяснять отношения, «однако это, возможно, было бы угодно Богу, ибо справедливость должна восторжествовать; она не чужда даже сарацинам и татарам, которые отрезают головы злодеям и лжесвидетелям или же вспарывают им животы». Тон членов комиссии стал ледяным, когда они заявили ему в ответ, что «церковь судит тех еретиков, которые еретиками признаны впервые, а упорствующих в ереси передает во власть светского правосудия».
Излишне эмоциональная, а потому не слишком связная манера Жака де Моле выражать свои мысли, таким образом, лишь вызвала неприязнь комиссии. И тут сбитый с толку великий магистр обратился за помощью — точно не найдя никого другого! — к Гийому де Плезиану. Плезиан явился, как всегда, без приглашения, что скрупулезно отмечено в протоколе комиссии, и его присутствие указывает, что соблюдать тайну свидетельских показаний на этих слушаниях было практически невозможно. Совершенно очевидно, и Плезиан, и Ногаре имели прямой доступ на слушания и были вполне готовы активно вмешиваться в следствие, когда считали это необходимым. Плезиан заявил, что очень высоко ценит великого магистра, «ведь они оба рыцари», а потому «тот должен быть особенно осторожен и постараться невольно не усугубить свое положение, потеряв власть над собой». Жаку де Моле оставалось лишь попросить отсрочки, ибо он ясно понимал, что если не обдумает как следует свою защиту, то непременно «быстро запутается в им же самим затянутой петле». По его просьбе отсрочка была ему дана до пятницы или даже дольше, если он того пожелает [Ibid — Vol. 1 — P. 32-35]. Было видно, что великий магистр сломлен двумя годами тюремного заключения. Он, похоже, даже толком не помнил, когда именно признал свою вину, а когда отрекся от своих признаний, и никак не мог решить, стоит ли ему защищать орден, а если стоит, то как вести защиту. 48-часовая передышка ничего не могла в этом изменить.
Пока де Моле готовился к защите, перед комиссией предстала целая череда тамплиеров. В четверг 27 ноября они выслушали показания 12 человек, которые, впрочем, казались столь же сбитыми с толку и испуганными, как и предыдущие свидетели. Рауль де Жизи, например, явился в суд, «потому что епископ Парижский разрешил любому желающему предстать перед комиссией, тем более и сам он хотел видеть всех ее членов»; Жак Вержюс сказал, что он «простой земледелец» (agricola) и понятия не имеет даже, как нужно вести себя в суде; Жан из Вильсерфа, нищий, желал лишь подтвердить первоначальное признание, сделанное в присутствии епископа Парижского; Эймон де Барбон также был бедняком и не имел возможности защитить орден; Этьен де Провен состоял членом ордена всего девять месяцев до начала арестов и сам защищать его не желал, но заявил, что «если магистрам угодно его защищать, то пусть они это и делают»; Гийом Бошелли также не мог ничем быть полезен ордену, ибо был очень беден и даже нигде не служил; Никола де Селль желал подтвердить первоначальное признание, «раз это угодно Господу нашему и пресвятой Деве Марии»; Жан де Ферн «не желал ссориться со святейшим папой и господином нашим королем Франции» [Ibid — Vol. 1 — P. 36, 39, 40, 41].
Но хотя ни один из них и не был готов предложить ордену какую-либо защиту, кое‑кто все же дал такие показания, которые в свете последующих событий можно было интерпретировать как признаки перемен в настроениях арестованных тамплиеров после того, как папская комиссия начала наконец действовать. Жак Вержюс, например, добавил, что «если бы умел или мог, то по доброй воле выступил бы в защиту своего ордена». Эймон де Барбон показал, что «его три раза пытали, вливая в него воду через вставленную в рот воронку, а еще он семь недель сидел на хлебе и воде». Он бы, конечно, стал защищать орден и притом по доброй воде, если б мог это сделать, но он, к сожалению, находится в заключении. Он сказал лишь, что в течение трех лет охранял жилище Жака де Моле в заморских странах, но «даже не слышал ничего дурного ни о великом магистре, ни об ордене». Теперь он был в замешательстве, «ибо перенес множество телесных и душевных страданий во имя своего ордена». Более он не пожелал ничего добавить к своим показаниям, «поскольку слишком долго провел в заточении». Гийом Бошелли тоже заявил, что охотно сказал бы правду, не находись он в тюрьме, а Жан де Ферн особо подчеркнул, что его под пыткой заставили признаться в том, чего он не делал.
